До 24-го февраля в музее ART4 проходит выставочный проект Александра Бородулина и его сына Льва Бородулина «Посторонние», который вобрал в себя опыт двух поколений одной творческой семьи. Многообразие тем: от страшной военной трагедии до ночной жизни модных столиц и экспериментов с графикой и живописью создаёт поразительный и сложный контраст, интересный для исследования.
Мы поговорили с (не побоимся этого слова) культовым фотографом о новой выставке, о том, как фотография становится произведением искусства, и узнали больше о начале творческого пути его сына — Льва Бородулина.
Расскажите немного о названии выставки. «Посторонние» — о чём это?
Название «Посторонние» — это какая-то путаница. Изначально я назвал свою выставку «Посторонний», но она плавно перешла и на Лёвину, хотя я не считаю, что он посторонний. Он очень активно вмешивается в нашу действительность, создаёт свой мир, в то время как я просто являюсь его созерцателем. Я ощущаю себя неким посторонним наблюдателем, оком. Метафизика восприятия заключается в том, что я вижу мир на нескольких уровнях и поэтому не могу его воспринимать чётко с общечеловеческой точки зрения. Особенно после войны Йом-Кипур, когда я был контужен и чуть не был убит. У меня нет ни суждений, ни мнений, ни какой-то конкретной роли в происходящих событиях. Хотя, конечно, есть вещи, которые я считаю более близкими для себя или, наоборот, от меня далёкими.
Также название навеяно романом Альбера Камю «Посторонний», где герой показан неким созерцателем, не участвующим в собственной жизни. Выставку ещё можно назвать «Потусторонний», потому что в некоторых своих работах я пытался показать подложку мира, зияющие дыры в действительности. Особенно это видно в серии «Пляж», я был под сильным влиянием Николая Бердяева, Германа Гессе, Карлоса Кастанеды, Алистера Кроули.
В одном из интервью Вы говорили, что «фотография по умолчанию не является произведением искусства, а становится им в силу каких-то аспектов». Можете ли Вы сказать, что работы, представленные на выставке, — это произведения искусства?
Этот вопрос очень многогранный, на него можно дать много разных ответов. Начнём с того, что даже случайная фотография может стать произведением искусства. Как всегда в любой полемике надо для начала встать на общую позицию, найти общий знаменатель, чтобы мы говорили об одних и тех же вещах.
С точки зрения автора, любая вещь может быть произведением искусства. Сейчас можно плюнуть на холст и сказать, что это произведение искусства. Оно действительно будет таковым, но для этого должны произойти следующие вещи. Первое — самой концепции недостаточно. Возможно, этот плевок уйдёт в будущее и станет чем-то существенным и важным, но пока не стал, понятие о том, что это произведение искусства, будет очень относительным. На это влияют разные факторы. Например то, что этот плевок выставят в галерее. Мои фотографии по умолчанию стали произведением искусства в тот момент, когда их выставили в художественной галерее, потому что галерея занимается искусством и выставляет его на продажу.
Второе — люди могут это купить. А всё, что они покупают, не является мусором и обречено на какую-то жизнь. Есть вещи, которые случайно живут, и потом уже становятся произведением искусства. А есть те, которые становятся им в самом начале своего пути. Им предстоит долгая интересная жизнь в истории искусства. Они являются искусством, потому что живут в нём .
Большинство фотографий, которые вы видите на этой выставке, являются произведениями искусства, хотя, возможно, в тот момент, когда я их делал, таковыми не являлись. Время сделало их такими. Их выставляли несколько раз, публиковали в газетах и журналах, причём не как иллюстрации к журналистской истории, а именно как некое произведение, которое приписывают автору, и тот, как человек, создавший их, может этим гордиться. Их покупают, соответственно, они стоят денег. Подобных вещей на этой выставке может быть 50%. Поэтому теперь практически любая фотография, которую я делаю, по умолчанию становится произведением искусства.
Это связано с тем, что я являюсь автором, которого в искусстве называют listed artist. Это важно, потому что все авторы, которых покупали или продавали, есть в неких списках. Если мы возьмём советскую или русскую фотографию и перечислим всех живущих, которых покупали и продавали на международных аукционах, то едва ли наберётся десять человек. Но любая работа, сделанная одним из этих десяти человек, уже является произведением искусства, потому что он сам является производителем этого искусства. И всё, что он делает, принадлежит истории искусства. Это и есть ответ на вопрос, как определить, что такое искусство и что — нет.
Много примеров, когда фотография была сделана без претензий на то, что она является произведением искусства. При этом многие из них потом таковыми становятся. Например, Макс Альперт. Он снял свой знаменитый «Комбат», где человек с пистолетом выходит из окопа. Другое название — «В атаку». Ходят слухи, что когда он создавал эту фотографию, то попросил изображённого на ней человека занять такую позу. Мы не знаем точно. От этого большой разницы нет. Есть много таких примеров в журналистике, когда фотографии стали хрестоматийными. Эта — одна из них. Она была сделана во время Второй мировой войны для агентства печати «Новости» или для журнала «Советский союз», где Альперт работал. А сейчас она продаётся и покупается на лучших аукционах мира, и её цена доходит до $5-10 тысяч.
Практически все фотографии моего отца были сделаны как журналистские, иллюстрирующие спортивные мероприятия, Олимпийские игры, а потом они стали обложками журнала «Огонек». С 90-х годов их покупают и продают коллекционеры и галереи, они выставляются на аукционах. Одна фотография даже была на обложке аукционного каталога Sotheby’s.
Однако есть некоторые авторы, которые занимаются фотографией именно как искусством. Сейчас таких много, потому что она признана искусством, её коллекционируют, она продаётся, на неё есть спрос.
Многие воспринимают Александра Бородулина как «автора гламурных фотографий для глянца», хотя Вы не впервые показываете коллекцию военной фотографии. Почему, по Вашему мнению, о fashion-съёмках вспоминают чаще, чем о репортажных работах?
На самом деле моя самая известная серия «Пляж» была опубликована очень много раз именно в фотографических изданиях, и поэтому она вошла в историю фотографии. Я считаю её своей самой главной работой. Поэтому я бы не совсем согласился.
Многие любят гламур, потому что он привлекает внимание обывателя — ему интересны знаменитости. Я много снимал знаменитостей, но я не портретист в прямом смысле этого слова. Все, кого я снимал, являются моими друзьями, знакомыми, знакомыми знакомых. Это часть моей жизни, которую я зафиксировал, мои заметочки. Но сейчас эти заметочки стали уже произведением искусства. Их хотят выставлять, показывать, потому что многие, кто там изображён, стали историческими иконами, а многие, уверен, ещё станут.
Например, Пеле. Его знают все любители футбола мира, и его фотографии привлекают их. У меня есть фотография, которую я не показал на этой выставке, где Пеле в домашней обстановке в кругу друзей играет на гитаре и поёт песни (что он очень любит). Это другой взгляд на него, необычный, и он привлекает внимание многих. Или, например, у меня есть характерная фотография в жанре fashion: женщина на фоне Нью-Йорка с задранной ногой — звезда культового фильма «Бегущий по лезвию». С годами кинолента становится всё популярнее, и Шон Янг как актриса, сыгравшая главную роль, тоже становится всё более популярной, хотя уже практически нигде не снимается. Когда я снял Джию в домашней обстановке, потому что я с ней встречался, она особо никому не была интересна. А после того, как она трагически погибла, и про неё сняли фильм с Анджелиной Джоли в главной роли, появилось огромное количество почитателей, которые интересуются её жизнью. И фотография с ней становится всё более популярной с каждым годом. Хотя она была моделью номер один, но тогда ею как личностью, никто не интересовался. Вот так работает фотография: она живёт своей жизнью. И если это хорошая фотография, то жизнь у неё долгая и интересная.
Реальность в объективе Вашей камеры совпадает с реальностью мира?
Реальность — это сложное понятие. Я метафизик, поэтому я ищу какую-то подложку реальности или через реальность пытаюсь заглянуть в другие миры. Я думаю, когда фотографу удаётся снять такую картинку, которая показывает не только реальность, но и её глубину, подложку, что-то ещё помимо простого изображения, это и делает снимок значимым, сложным, интересным. Я всегда вижу в реальности какие-то моменты напряжения. Сама она не имеет напряжения, но в какой-то момент, когда ты её снимаешь, становится кусочком, который продолжает свою жизнь уже сам по себе. Иногда этот кусочек ничего из себя не представляет — как пыль или горстка грязной земли. А иногда это самородок. Мы, фотографы, охотники за этими самородками, за золотом, которое находим в грязи реальности. Это очень сложный процесс, трудный, ёмкий. Уходит много сил и времени.
Возьмите всеми превозносимых классиков фотографии и очень строго подойдите к их работам, абстрагируясь от того, что их снял этот гениальный фотограф. Просто попробуйте разобраться, что же сделало его гениальным? А гениальным его сделали от силы, в зависимости от калибра автора, от 20-ти до 70-ти фотографий за всю жизнь. То есть это одна или меньше фотографий в год. Фотограф бегает или ходит с камерой, снимает всю свою жизнь, думает, смотрит в объектив, и если ему крупно повезёт, то он станет классиком. Это доступно единицами. Представьте, какой это тяжёлый и неблагодарный труд. Конечно, сейчас появилось невероятное количество гениев, которые снимают по сто шедевров в год, неделю, час, минуту. Но это всё труха. Остаются единичные фотографии, из которых складывается их автор. Я говорю про людей калибра Хельмута Ньютона или Анри Картье-Брессона — это может быть fashion-фотография, а может быть кондовая журналистика или что-то другое, неважно. Но само количество и качество абсолютно одинаковое для всех жанров фотографии. Ги Бурден, которого очень люблю, на какой-то момент просто канул в никуда, про него забыли, он умер, и сейчас его воскресили. Воскрешённый Ги Бурден — сколько же у него гениальных работ? Может, 40-50, и это очень много. Эти работы как раз и делают его классиком. А снимал он, наверное, 20-30 лет. Когда я с ним познакомился, ему, наверное, было уже больше 50-ти.
Вы называете серию «Пляж», завершающую экспозицию, — упражнением в метафизике. Почему?
Я в какой-то степени уже ответил на этот вопрос. Это были метафизические опыты. В какой-то момент я искал ответы на вечные вопросы: кто мы, зачем мы здесь, что из себя представляет этот мир? Мне казалось, что я находил какие-то ответы в то время. Также я мог бы сказать, что это были какие-то упражнения в смерти, потому что смерть в тот момент меня интересовала больше всего.
В работах Вашего сына Льва есть немного от Баскии, немного от картин Дэвида Боуи, а сам он в одном из интервью говорил, что любит Ван Гога. А как Лев воспринимает Ваши фотографии и работы Льва Бородулина-старшего? Влияют ли они на его творчество?
Понятно, что он вырос в семье творческих людей. Вокруг были разные книги по искусству, мы таскали его в галереи, музеи, он много времени проводил со своим дедушкой, моим папой, Львом Бородулиным и, естественно, со мной. Но фотография его вообще не увлекла, хотя он делал очень интересные снимки на телефон, и я даже хотел ему выставку сделать, но, конечно, как всегда всё это куда-то испарилось. Он потерял телефон в тот момент, когда я хотел сохранить снимки. Он мне сказал, что сохранит всё самостоятельно. Но, к сожалению, эти фотографии утрачены, только маленькая часть осталась.
В какой-то момент он начал рисовать, и это было настолько неожиданно. То, что он делал, совершенно не было похоже на рисунки маленького мальчика, это были сложные экспрессивные вещи. Наверное, эти сложность и экспрессия в какой-то степени присущи Баскии. Ведь Баския — это про наивное восприятие мира, но за ним кроется ещё и невероятная духовность. Наивных художников много, они все рисуют эти наивные вещи, но в них не хватает духовности, а у него она появилась. Думаю, именно это и разглядел в нём Энди Уорхол. В Нью-Йорке они были постоянно вместе. Наверное, Уорхол в какой-то степени даже подпитывался от этой первозданности Баскии, которая в какой-то момент была присуща и самому Уорхолу. Когда они познакомились, он уже встал на позицию, что арт — это бизнес, а бизнес — это арт. Мне кажется, любому художнику со временем бизнес наскучивает. Похоже, это и случилось с Уорхолом, он увлёкся другими вещами, хотел снимать кино, очень много записывал людей, возможно, интересовался литературой и кино больше, чем изобразительным искусством. Но изобразительное искусство шло и давало ему возможность делать деньги очень выгодно и быстро. Быстро и выгодно — это основные вещи, которые как бы двигали Энди Уорхола. Тем не менее он был философом и концептуалистом, а все художники, включая меня, мечтают о первозданности и наивности. У нас уже плохо получается, я всегда плачу от наивности, которую потерял.
Быть наивным ребёнком и воспринимать мир так свежо и так прекрасно — то, что присуще Лёве, моему сыну. Я, конечно, этому завидую. Этому завидуют все именитые художники, потому что большинство из них эту способность потеряло. Почему мы так любим Яковлева или Зверева? Потому что в них всегда наивность присутствовала, но она была подпитана всякими подсобными методами, а не органичным восприятием новизны. У Лёвы это есть. Во-первых, в силу возраста. Во-вторых, в силу его какой-то, не побоюсь сказать, невероятной гениальности. Мы, конечно, надеемся, что это не уйдёт. Игорь Маркин, например, боится что её перебьют занятия с людьми, которые не то чтобы это потеряли, но даже, возможно, никогда и не имели. Самое важное — он видит мир таким, каким его не видит никто, кроме него самого, и он в состоянии показать, как он его видит. Эта блаженность, которая есть в нём, вызывает и чувство гордости, и чувство зависти.
